Родители Соню не отпускали.

Об этом она узнала потом — в зеркальных звонках, в письмах, в успокаивающих голосах работников Подземного Двора, в объяснениях, которые казались недостаточными и одновременно бесконечными, в робких историях других простецовых, в оторопи перед правилами Горы и её жесткими методами. Но всё это — позже.

Сначала был лес.

Когда Гора позвала её, она сворачивала на Ленинскую: в двух минутах от дома, с пакетом из Дикси вокруг запястья, с Ксюшей и Мадиной рядом, руку протяни. Через два дня они должны были пойти в пятый класс, а списки ещё не вывесили: кто окажется в А, кто в Б, а вдруг кого-то переведут к Вэшкам, вот же будет кошмар! Соня помнит, как хотела сказать, что её-то точно не отправят, мама как-то сказала, что на родительском собрании обсуждали... И не сказала. Наверное. Она точно не помнит. Говорят, когда слышишь голос Горы, то будто впадаешь в транс: всё остальное перестаёт существовать, остаётся только её зов. Услышав голос, дети идут на него, бросают мяч, родительскую руку, поводок собаки — и уходят, сами не помня как. Не выходи, Алёнушка, за околицу, не выходи, милая, за оградицу, украдут тебя черти лешие, уведут тебя в чащу тёмную... Гора, сказали Соне потом, не оставляет выбора.

Когда она очнулась среди дикой жимолости в незнакомом густом подлеске, магазинный пакет всё ещё висел на её руке — всё с тем же батоном хлеба, банкой нескафе для мамы и милкой для себя. Вокруг никого не было, а ведь должны были быть — Ксюша, Мадина, лай собаки, шум автомобилей, радио из окна пятиэтажки, визг с детской площадки, жар августовского дня, всё это было здесь только что... Или очень давно? Вокруг стоял теплый вечер, наполненный лесными звуками, и Соне вдруг показалось, что она идёт по этому лесу очень долго. Ей вдруг привиделась, как воспоминание о сне, окраина Тимашевска, проезжая дорога, ярко-желтая маршрутка до Тополей, едущая мимо, и лесополоса, там, сразу за перекрёстком... Когда это было? Где она сейчас?

— Ты на Медной горе, — сказал спереди чей-то голос, прячущийся среди жимолости, — давай руку.

Так Соня впервые увидела Андрея Григорьевича. Заросший, бородатый, кряжистый, в драном комбинезоне, он был похож на лесника, рабочего стройки или дворника, на кого угодно, на самом деле, а оказался преподавателем. И это Соня тоже узнаёт потом: там, в подлеске, она только боится, не понимает, страшится хмурого дядьки в одиноком лесу, и очень просит позвонить маме. Андрей Григорьевич говорит, что маме она потом позвонит сама, ловит какого-то мальчишку, сломя голову вылетевшего прямо из-за деревьев, дёргает его за шиворот, ставит на ноги, и, прежде, чем тот успевает завопить, басит:

— Тихо! Потерялся? Встань ровно, и оба, пойдём за мной. Всё хорошо будет, в порядке, — добавляет по доброму, и Соня, почему-то, сразу верит. Мальчик — её возраста, рыжий и бледный, как грибочек, — смотрит испуганно и зло.

— Мой папа прапорщик, — тоненько говорит, — а сейчас милиционер. Вы меня решили похитить?

— Я тебя? — удивляется Андрей Григорьевич, не оборачиваясь. — Как, ты ж сам пришёл.

Каждый из них приходит сюда сам, это ведь понятно сразу, Соня даже не удивляется. А много позже узнаёт — если ты приходишь к Горе сам, то обратно уйти не сможешь. Гора забирает то, что принадлежит ей, и не отдаёт обратно.

— Не бойтесь, — говорит Андрей Григорьевич, отодвигая рукой липовые ветки, чтобы они прошли, — и давайте-ка, пошевеливайтесь.

Гора, потом скажут Соне, не оставляет выбора.