Не секрет — то, как это выглядит со стороны. Как он выглядит со стороны — подозрительно. Черная сумка на скамейке в метро, о которой тебя всю жизнь призывали в случае чего доложить — и, конечно же, не трогать; господин с засаленным воротником и в замотанных скотчем очках, ошивающийся рядом с детской площадкой; аграрная глубинка, полная полуразобранных сараев, выходящая из тумана после титров под вотерфонную музыку. Еще ничего не произошло, почему тебе страшно? Ян ковыряет зеленую краску на перилах крыльца. Еще ничего не произошло, почему вам заранее не нравится? Жанночка, милая, язвочка, шельма — ну хватит, сколько можно коситься.
Вытащенные на улицу колонки орут: все, что тебя касается, все, что меня касается; солнце не двигается ни йоту; Тимур стоит, хмурая версия самого себя. Недовольный мальчик. Мальчик, который был в Яна влюблен. Мальчик, который не рад Яна видеть. Мальчик, которого Ян целовал. И они о чем-то говорят: Тимура зовет Серёжа, Тимура обнимают, тычут, тискают, любят — Яну приятно, Тимур достоин любви. Дайте ему как можно больше любви, очень хочется эту любовь целовать.
Даня подскакивает на носочки: он ниже всех этих высоких модельных спортсменов — раз подскакивает, два, на третьем прыжке чуть не теряет очки (милый, аккуратнее, ты же без них просто крот), а потом машет рукой:
— Слушай, не наглей, а? — на ходу он чуть не теряет панаму — чью? — а Ян с запозданием понимает: Даня говорит ему. — Здесь куча работы для тебя, белоручка, давай.
— Я умею работать руками, — смеется ему Ян.
— Это какая-то гомоэротическая шутка?
— Радость, с таким не шутят, — покачать головой, руку на грудь, Дань, я уже не в том возрасте, чтобы мне так разбивали сердце.
Даня встречает его на ступеньках беседки тычком в грудь и маленьким литровым алюминиевым тазом: там блестят мокрыми боками химозные помидоры.
— Мне стыдно, что ты ничего не делаешь. Давай, хватит нахлебничать.
Яну даже его жаль, он так сильно переживает. Хочется снять эту панаму (потому что она отвратительна) и потрепать его по голове (ну чего ты, в самом деле?). Ты прекрасно знал, на что ты идешь. Ты мог отказаться. Люди, которые не могут отказаться, недостойны того, чтобы с их мнением считались,
А вслух конечно, улыбается.
Улыбается и говорит:
— Давай мне доску — и я покажу, как я умею работать руками.
Даня кривится, потому что твоим голосом это звучит как одна большая ошибка, и швартует его у большого овального стола, заваленного почившими пачками из-под майонеза, тазиками с салатами, ножами и ложками, пакетами с яичной шелухой и салфетками. Вокруг люди-люди, и все о чем-то говорят. По правую руку Дима мрачно моет картошку в уличном умывальнике, слева — Тимура учат манерам перед мнущейся Звягинцевой, сзади кто-то воет «Лёш, завались, ты один здесь не ешь мясо», а Даня ползает под столом, пытаясь нашарить крышечку от кетчупа.
— Ты уверен, что тебе не нужна помощь? — спрашивает Ян, на всякий случай протирая салфеткой нож. — И господи, хватит трогать меня за лодыжку.
Сережа западнее протягивает нараспев: не надо думать, что все обойдется, не напрягайся, не думай об этом, все будет круто, все перевернется — а-а-а-а-а-а… и у него недурно получается.
— У тебя такая… греческая лодыжка… — кряхтит из-под стола Данилюк и принимается выбираться.
Впрочем, он достаточно долго там копался, чтобы выход оказался заблокированным, и выползая на свет божий он врезается в ноги парня с длинными дредами. Парень принимается чертыхаться: по голосу это Лёша-завались, — Даня извиняется, справа раздается:
— Я даже не знаю… меня больше удивит, если ты сделаешь это плохо, чем если ты сделаешь это из ряда вон как хорошо, просто легендарно… — Тимура ставят чистить чеснок.
Если бы чеснок был луком, можно еще было бы как-то подогнать факты, но в радиусе досягаемости Ян не находит ни одного объяснения этой постной роже, кроме себя. Он, конечно, не хочет себе льстить и списывать все на себя, но именно этим он занимается по жизни, зачем прекращать. У Тимура на лице — что-то недовольное сливается с чем-то недовольным — то, что привык видеть обычно Ян.
(В Тимуре столько принципов — восхитительно. Непонятно зачем, но восхитительно).
— Я тебя позвал резать, а не втыкать, Ян, — тыкает его под ребра Даня, он даже почти говорит — втыкать на, но вовремя затыкается.
(Не втыкать на Тимура сложно — он красивый, живое обещание надежности, Яну так нравится, Яну так нравится — как бы иначе он еще сюда бы дошел, себя бы сюда привел и в центр всеобщего брезгливого внимания поставил).
— Передай, плиз, — Лёша-завались тянет веснушчатую руку к мокрому пакету с мытым луком, — да-да, вот это.
(Тимур так сильно загоняется, и так сильно не хочется видеть это понурое лицо еще недовольней. Но как пели те, кто умнее нас: «Ну, наши отношения не стали лучше,
когда меня соблазнила его жена,
а потом я влюбился в его дочь,
и моему сердцу не прикажешь, ясно?»).
Ян смотрит на Лёшу: завсегдатая Кешиного дивана из зимы прошлого года, мальчика то ли со Сварога, то ли с Дажбога — смуглого и веснушчатого, — и удивленно хлопает глазами:
— Это? Вот, да, пожалуйста, — цепляет мизинцем ручку пакета и просит: — Будь так добр, отмотай мне салфетку, а то руки грязные. Да, спасибо, ты лучше всех.
Даня принимается вздыхать: ты мне говорил то же самое час назад, — а Ян улыбается и на Тимура не смотрит (—думает-слушает-следит): моему сердцу не прикажешь.